Суд над Бхагавад-гитой / Attempt to ban Bhagavad-gita

Когда родители узнали о Вашем крещении, состоялся, наверно, нелицеприятный разговор?

Родители обо всем узнали случайно. Вернулись с дачи домой раньше времени. Я был как раз на службе, а дома оставил неспрятанными молитвослов и иконки.

Слезы были. Последовало объяснение. Но опять же не мировоззренческое: “Мы тебе сейчас докажем, что Бога нет”. А скорее попытки объяснить мне, что это плохо для моей судьбы, карьеры. С чем я в общем-то соглашался, но не видел в этом повода для отречения от обретенной веры.

Но мне удалось убедить родителей, что я не собираюсь убегать “в леса” и бросать университет. Уже через пару дней отец сказал мне: “Знаешь, а я все же рад, что ты крестился… теперь в твоих руках ключ от всей европейской культуры…”.

Через некоторое время отец даже сказал мне: “Раз так, может быть, тебе будет проще, если ты поступишь в аспирантуру и не будешь после университета отрабатывать как преподаватель атеизма”.

Отец посоветовал мне поступить в аспирантуру в институт философии и поменять специализацию – на историю философии. Он сказал: “У тебя еще будет некоторое время – резерв для размышлений, выбора”.

Это был действительно правильный совет. И так мы вместе какое-то время строили мою судьбу.

Ну а еще в тот период я использовал такой прием: старался приглашать домой как можно больше православных людей. Но при этом не афишировал их православность.

Приходит к нам какая-нибудь девочка, скажем, студентка или аспирантка знакомая. Родители, конечно, очень рады, что наконец Андрюша за ум взялся, по девочкам начал ходить. Мать, понятно, тут и кофе нальет, и тортика нарежет. Сидим, ведем светскую беседу. И вдруг эта, допустим, Леночка встает и говорит: “Ой, Андрюш, пора! А то мы на всенощное бдение опоздаем”.

Или приходит в гости парень, умный очкарик. Я объясняю: “Вот мой друг по университету, аспирант”. Все нормально. И тут он начинает что-нибудь такое говорить на религиозно-философскую тему, что становится понятно: он православный.

Несколько случаев было еще более замечательных, когда люди, которых уважали мои родители, люди их поколения, вдруг расшифровывались в моем присутствии. Оказывается, у них тоже есть вера.

Важно показать дорогим для нас взрослым людям, что мир Церкви – это не мир фанатиков, и он не ограничивается нами. Потому что к нам у них может быть свое отношение, своя аллергия. Нет пророка в своем отечестве. А пусть они посмотрят на тех, кого считают вполне достойными уважения, подражания. И увидят: есть люди, которые серьезно относятся к Православию. Не те, кто просто свечки перед иконами ставит или так, к слову, вспоминает о Боге. А те, кто всерьез разрешает своей вере влиять на свою судьбу. Вот с такими людьми знакомьте побольше родителей – хотя бы через их интервью и книги.

Самое интересное было, когда я спустя пару лет объявил родителям, что ухожу в семинарию. Опять начались слезы и объяснения. И тут родители сообразили: “Надо найти человека, который был бы для Андрюши авторитетен, раз он нас не слушает”. И вспомнили: когда я был еще школьником, у меня был хороший репетитор по литературе – доцент МГУ Вячеслав Андрианович Грихин.

Родители говорят: “Давай к нему съездим, ты же его ценишь, любишь. Пусть он тебя наставит”.

Приехали. За чаепитием обсуждаем новости семейной жизни. И вдруг моя мать переходит к главному: “Вячеслав Андрианович, вы знаете, у нас беда. Андрюша вот что надумал – в семинарию поступать!”

Вячеслав Андрианович минуточку помолчал, потом тяжко вздохнул и говорит: “Ну что я могу сказать, Андрей? Дай Бог, чтобы у тебя получилось то, о чем я сам мечтал всю жизнь, но так и не решился сделать!”

Дальше – немая сцена в стиле гоголевского “Ревизора”.

Таких открытий, надо сказать, мне потом предстояло немало. Люди, о вере которых и подозревать было невозможно, оказывались верующими. Как-то, уже будучи аспирантом, я попал на съезд молодых ученых. Там блистал Генрих Батищев — в те времена известный советский философ, немного диссидентствующий и поэтому, в частности, довольно чтимый молодежью. Он хорошо говорил, но одна странность царапала слух. Я не удержался — и после лекции подошел к Батищеву: “Знаете, Генрих Степанович, я просто не могу понять Вашей логики: почему в каждой фразе у Вас звучит “космос ждет”, “космос заповедует”. Нельзя о космосе так говорить. Если слово космос заменить словом Бог, тогда это станет понятным... А просто от космоса нечего ждать — это же какое-то безличностное бытие”. Батищев вдруг стал озираться, потом отвел меня в сторону: “Андрей, Вы все правильно поняли. Только знаете, это благословение моего духовника, чтобы я слово “Бог” в своих речах не употреблял”.

Ваши родители не пострадали за сына?

Пока я доучивался в университете и в аспирантуре — нет. Но едва только я перешел на работу в семинарию — мои повороты коснулись и судьбы отца. У него как раз тогда была перспектива поехать на работу в Париж, в ЮНЕСКО. Он был референтом академика Федосеева — ведущего идеолога советской поры; отцовская должность называлась “ученый секретарь секции общественных наук Президиума Академии наук СССР”. Но как только я подал документы в семинарию, сразу же соответствующая информация появилась в ЦК, оттуда — Федосееву. И отцу предложили “уйти по-хорошему” — самому написать заявление об уходе. И Париж, конечно, отменился. А Федосеев еще звонил в минобороны, требуя, чтобы меня срочно призвали в армию. К счастью, там оказались здравомыслящие люди. Я ведь по окончании МГУ был уже лейтенантом, по военной специальности числился замполитом… Советской армии такие замполиты были совсем не нужны.


Отец сильно переживал? Ваши отношения из-за этого не испортились?

У меня хороший отец, бывший детдомовец. В нашей семье карьеристов не было.

А как – уже через вас – строились отношения родителей с вашим Богом?

Я дома почти не миссионерствовал. Конечно, вел “развращающую идеологическую работу” с младшим братом. Благо, он был в подростковом возрасте, когда человек начинает искать свой путь, самого себя. И тут наш союз (союз со старшим братом) был для него психологически интереснее, чем с родителями. Это была наша тайна. Через 4 года и тоже втайне от родителей и он крестился.

На сколько лет брат моложе вас?

На семь. У него сложилась вполне церковная семья, девочку он нашел православную. И теперь уже его маленькие дочки миссионерствуют среди моих родителей.

А что касается родителей, то у них воинствующего атеизма и богоборчества никогда не было. Я думаю, нормальное родительское чувство сработало: раз наш сын отождествляет себя с Церковью, а мы себя отождествляем с ним, то это наша Церковь. Сказать, что дело дошло до Причастия, я пока не могу. Но, по крайней мере, квартира была освящена – и родители при этом молились. В храм их иногда удается водить, или мать сама ходит.

У меня проблема в том, что отец давно ослеп. И, с одной стороны, он не может самостоятельно передвигаться. С другой, у него ограничен доступ к новой информации, что для гуманитарного ученого, философа очень тяжело. Он ослеп как раз тогда, когда начались перемены, потоки новой информации. А получается, что они идут мимо него.

А в университете совсем не догадывались о перемене в Вашей жизни?

К счастью, в те годы техника сдачи экзаменов по идеологическим предметам была хорошо отработана. Свою позицию можно было маскировать фразами типа: “Маркс говорил об этом так” или: “С точки зрения диамата, дело обстоит так”. А о том, что думаю лично я, преподаватели не спрашивали.

Не могу сказать, что перемена во мне осталась незамеченной на кафедре, но преподаватели проявили достаточную тактичность и не поднимали этот вопрос.

Относились ко мне хорошо. На четвертом курсе я не успел написать курсовую — так мне поставили пятерку даже не глядя в нее — просто взяв с меня обещание, что до конца сессии я ее принесу. Это меня растормозило (или расхолодило). И дипломную работу я писал тоже скорее для себя, чем в расчете на чей-то посторонний взгляд. И ошибся — потому что дипломы как раз читают.

В результате через день после того, как я сдал дипломную работу, мне звонит мой научный руководитель и говорит: “Что Вы написали? Это харизматический трактат или диплом по кафедре научного атеизма?!”.

Пришлось срочно переделывать. А как раз наступает Страстная седмица — надо ежедневно быть в храме, а тут этот немилый сердцу диплом… Руководитель торопит, и я в сердцах говорю ему: “Ну, не успеваю я! Какая переработка, если сейчас Страстная идет!”. Брякнул — и замер… Ответ прозвучал более чем спокойно: “А я в Вашем возрасте успевал все: и работу сделать, и в храм сходить!”.

Единственно только при защите диплома мне было сказано председателем кафедральной комиссии: “Мы даем Вам рекомендацию в аспирантуру, но учтите, Андрей Вячеславович: в Институте философии тоже бывают чистки!”.

А через полтора месяца, за час до вручения диплома научный руководитель отвел меня в сторонку и сказал: “У нас есть информация, что Вы бываете в Троице-Сергиевой Лавре, общаетесь с преподавателями и семинаристами и у Вас там есть духовник. Это, конечно, Ваше дело, но у кафедры есть просьба к Вам: не поступайте в семинарию!”.

Посещение Лавры и общение с преподавателями я признал, объяснив это необходимостью “полевых социологических исследований”. О духовнике честно сказал: “Никакого духовника там у меня нет” (это было честно, потому что духовник у меня был в Москве). И обещал, что сейчас поступать в семинарию не буду (в моих планах это было сделать только через год).

А на какую тему была Ваша дипломная работа в МГУ?

Диплом у меня был по философии Франка и Хайдеггера, ну, с надлежащими прибамбасами и “выводами” о том, что их построения радикально антимарксистские и вообще не материалистические.