Суд над Бхагавад-гитой / Attempt to ban Bhagavad-gita

У Вас случаются личные духовные кризисы, Вас посещает ощущение богооставленности?

В свое время в семинарии это все хорошо лечилось. Были и личные трения, случались занудные лекции… Но выходишь за территорию семинарии и понимаешь, что все остальное — хуже. С той поры мой образ жизни на границе Церкви и мира скорее помогает преодолевать внутренние кризисы, нежели их порождает.

Вы имеете в виду периоды неспокойствия, духовного кризиса?

Здесь мы упираемся в другую проблему, серьезную проблему внутренней церковной жизни. Она состоит вот в чем: люди, которые приходят в храм, обращаются к священнику — это зачастую люди с больной совестью, с больной душой. А священник — это, как правило, человек, чье благополучие выше среднего уровня (я говорю о внутреннем благополучии). Это человек, у которого есть свой смысл жизни — очень осознанный,— человек, у которого есть внутреннее призвание. Это человек, который всем существом своим ощущает нужность своего служения. Это человек, у которого главный выбор жизни — уже позади, сделан. Но ситуация внутреннего мира имеет своего двойника: вот мир во Христе, а вот двойник — душевный комфорт. И очень легко одно принять за другое. Часто так бывает, что люди нецерковные,— которые зачастую поэтому и остаются нецерковными,— идут к священнику со своей болью, а встречают человека, который не пожелал быть собеседником, не пожелал принять эту боль. Не пожелал выйти из своего привычного ритма жизни, выслушать человека, понять его. Господь от таких болезней, как известно, лечит: лечит нас искушениями, разными житейскими тяготами. И поэтому, с одной стороны, может быть, и не хотелось бы, чтобы эти “тяжелые” дни бывали, но, с другой стороны, совсем с этим расставаться — это означало бы утрату. Иногда бывают такие дни, когда становится близким ощущение дохристианского юношеского экзистенциализма.

“Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...”. Но вернемся к Высоцкому. В каких отношениях он с христианством?

В плохих. Я, конечно, сильно христианизировал его в своем восприятии и был очень рад, когда однажды увидел его фотографию с крестиком на шее. Этому обстоятельству я придавал, наверно, больше значения, нежели сам Высоцкий.

Но его судьба, похоже, все-таки прошла мимо Евангелия. И в этом во многом виноваты наркотики. Увы, очень многое из той боли, которая есть в его поздних песнях,— не оттого, что пошлость советской действительности вызывала страдание в душе поэта, а — просто боль от наркотика. Но есть у Высоцкого и настоящая поэзия.

Очень часто в Ваших лекциях, в работах Вы цитируете отрывки из литературных произведений и цитатами из Цветаевой или из Высоцкого иллюстрируете многие богословские темы и аргументы. Что для Вас значит мир поэзии?



Просто я не люблю мир прессы и телевидения, мир попсы. У Цветаевой есть строчки: “...Читатели газет — глотатели пустот!”.

И вот убежищем от этой тотальной “макдональдизации” мира газет для меня становится поэзия. Когда-то это была отдушина от мира диамата. И я очень признателен Цветаевой, Ахматовой, Галичу, Пастернаку, Волошину, Гумилеву, Маяковскому, Есенину. Я не смею судить их за те кощунственные выпады, которые встречаются в произведениях некоторых из них. Как не имеет права священник осудить человека, пришедшего на исповедь, так и я не сужу поэта за его публичную исповедь, на которую он вынес свои грехи, страдания, сомнения, страсти.

Есть ли у Вас время для чтения подобной литературы? Насколько обосновано использование подобных цитат? И вообще, что Вы предпочитаете читать, каков круг Вашего чтения в данный период?

Художественную литературу я очень давно уже не читаю, просто со времен студенчества в памяти кое-что осталось. Работаю с историко-религиозной, богословской литературой. Почти не читаю даже книг по философии.

Почему?

Я же говорил, что всю жизнь жалею, что поступил на философский факультет, а не на исторический.
В Ваших книжках, лекциях, беседах заметно влияние Льюиса, Честертона. Каково Ваше отношение к ним?

Льюис и Честертон очень много для меня значили. Я читал их еще в семинарии, еще в самиздате. Я понял, что можно с радостью говорить о христианстве, без занудства. И вот именно эта интонация, манера легла мне на сердце, помогла изменить стиль письма, потому что писать я начинал на чудовищном “научно-аспирантском” жаргоне. И для меня была радостной мысль, что можно же писать иначе, не для ученого совета, а для людей.

Нравится ли Вам лично что-нибудь из современного искусства?

В самых неожиданных местах, где думается, что на этом болоте могут только поганки расти, вдруг находится что-то интересное. Кто мог подумать, что в мире рок-музыки может появиться что-то христианское, православное? Например, песни Юрия Шевчука — там очень много евангельского света, там человеку напоминают о его душе. Очень добрым был видеофильм “Зона Любэ” — там очень человечный, христианский взгляд на человека.

Однако в современном творчестве наверняка много неправославного. Как это можно “отфильтровать”?

Это действительно трудно. Но, понимаете, я был воспитан в советские годы и учился быть благодарным за малое. Я знал одного семинариста, который пошел в семинарию таким странным путем: он нигде не мог достать Евангелие и покупал атеистические книги и оттуда выписывал цитаты из него. И так составил довольно полную мозаику из евангельских цитат. А в советские годы я учился быть благодарным хотя бы за одно доброе слово о Церкви. Поэтому и привык к тому, что могу ценить какого-то автора, при этом не беря на себя обязательство соглашаться со всем, что он сделал, говорил. Так что остается только сказать вслед за Анной Ахматовой: “Когда б вы знали, из какого сора растут цветы, не ведая стыда”.

Слушая Ваши лекции, поражаешься Вашим знаниям, и они, должно быть, всё пополняются и пополняются. Как Вы чувствуете себя с ними? Ведь сказано: от многая мудрости много печали.

Да, так сказано Соломоном (если именно его считать автором “Екклесиаста”). Но у премудрого Соломона речь шла о знании отнюдь не научном, философском, а о знании мира людей. Мои книжные познания, скорее, укрепляют мою веру. Удар по вере наносят обычно “новости церковной жизни”. Но лекарства от уколов современности — в знании истории. Когда я узна!ю какие-то плачевные вещи о нас, современных православных, то думаю: “Боже мой, люди не научились грешить по-новому за тысячи лет. И тем не менее Господь нас терпит”. А то, что Господь нас терпит, дает надежду, что наше поколение — не есть поколение предельное, последнее. Число же подлецов в рясах всегда стабильное, евангельское — каждый двенадцатый. В общем, тут у меня утешение то же, что и у Екклесиаста: Бывает нечто, о чем говорят: “Смотри, вот, это — новое!” — но это было уже в веках, бывших прежде нас! (ср.: Еккл. 1, 10).

Вы как-то говорили, что в земной истории мы всё равно обречены на поражение. Но разве оптимизм — не качество православного христианина?

Есть известная формула: “Мое знание пессимистично, моя вера оптимистична”. Каждый из нас переживет гибель не только России, но и всей нашей Галактики. Мы же бессмертны. К сожалению или к радости — решать каждому самому.

А что Вас в церковной жизни радует?

О, в Церкви меня радует, прежде всего, то, что Она меня терпит.

А в конце, что бы Вы хотели сказать?

У меня есть одна просьба, вырастающая из одной моей досады. Мне больно, что в нашей Церкви нет общецерковной молитвы о миссионерах. И все же я знаю, что очень многие люди поминают меня в своих личных молитвах, это я ощущаю. И я бы просил, чтобы, открывая мою книжку, прежде всего помянули меня, пока я жив, за здравие, а когда уйду — за упокой.





Подробнее (с примечаниями) это интервью

можно прочитать в книге "Не-американский миссионер